Женщин, которые годами живут с мужьями-тиранами, нередко осуждают: мол, если он такой плохой, угрожает тебе или не дает денег на ребенка, то почему не уходишь? Похожие вопросы часто звучат и в отношении жертв физического и (или) сексуализированного насилия. Почему пострадавшие не заявили в милицию? А почему не собрали доказательства, когда это еще было возможно? Или и вовсе зачем они шли куда-то, где их могла поджидать опасность? Так, может, и насилия тогда не было на самом деле? «Зеркало» собрало ответы на эти вопросы — возможно, для вас они тоже были неочевидными.
Жертвы не обращаются в милицию не из-за чего-то конкретного. Часто это целый «клубок» из причин и переживаний
В первую очередь, по мнению украинского психотерапевта Романа Мельниченко, в большинстве случаев жертвы насилия опасаются осуждения и «позора».
— Все потому, что до сих пор, когда речь идет об изнасиловании женщины, в обществе преобладает уверенность, пусть даже бессознательная, что вина на жертве. <…> Случайное насилие — достаточно редкая вещь, в основном женщины становятся жертвами знакомых им людей или во время первых свиданий, и это усложняет дело для некоторых из них. Они в самом деле чувствуют свою вину, — объяснял Мельниченко изданию NV.
Насильственные действия от знакомых, а часто и очень близких людей — таких случаев как раз большинство — становятся еще одной причиной, которая может удерживать жертв подавать заявления. Им бывает банально жалко агрессора, ведь после обращения в милицию его может ждать наказание. Как это происходит, на примере физического домашнего насилия рассказывал экс-милиционер и представитель BELPOL Матвей Купрейчик.
— Многие жертвы жалеют тех, кто совершает по отношению к ним насильственные действия. В своей практике я пару раз выезжал на такие вызовы: женщина обращается в милицию, мол, ее избивает [муж или сожитель], а когда приезжает наряд и предлагает написать заявление, она спрашивает, что с ним будет. Сотрудник МВД прямо говорит, что если после снятия побоев и проведения экспертизы насилие подтвердится, то агрессор поедет за решетку. Как только жертва это слышит, она тут же отказывается писать заявление и начинает говорить, что ударилась об угол или стену, — вспоминал случаи из практики Купрейчик.
Впрочем, «поехать за решетку» насильник может далеко не всегда. Экс-руководительница убежища для женщин «Радислава» Ольга Горбунова подчеркивала, что в милиции насилие долгое время называли «семейно-бытовыми конфликтами» и не относились к нему как к проблеме. Начальник управления профилактики МВД Олег Каразей в 2018 году подтверждал, что случаи, когда силовики прямо говорили жертвам: «Вы достали уже своими бытовыми скандалами», — имели место. Правда, по его же словам, такого якобы уже не происходит.
Тем не менее, хотя бы однажды столкнувшись с таким опытом, прочитав о нем в интернете или даже просто представив, что подобное может случиться, жертва вряд ли захочет обращаться за помощью к силовым ведомствам. Ведь тогда придется довериться и открыться незнакомым и, вероятно, не самым эмпатичным людям, которые могут не захотеть вникать в проблему и обесценить ее.
К тому же в милиции так или иначе придется давать показания и, возможно, даже не один раз. Это значит, что свою сложную историю придется вспоминать, пересказывать и, по сути, переживать заново. Все это ведет к ретравматизации — не каждая жертва готова это сделать и находится в подходящем психологическом состоянии.
Собирать доказательства (если они вообще есть) нужно быстро и с холодной головой. Но эти факторы исключают друг друга
После сексуализированного насилия жертвы испытывают тяжелый стресс для психики. Выражается он в том числе в попытках замкнуться в себе, фиксироваться на произошедшем, а также в ощущении внутреннего напряжения. Стоит добавить сюда чувство вины, о котором мы уже упоминали выше, — в таком состоянии начать моментально искать помощи (и вообще поверить, что она нужна) трудно, как и предпринимать активные действия.
Тем временем в Беларуси самые надежные для дела доказательства можно получить только после прохождения судебно-медицинской экспертизы, на которую направляют после подачи заявления в милицию. Соответственно, стоит промедлить с этим — и физических травм и повреждений может уже не остаться.
Конечно, можно положиться на другие доказательства: скриншоты с угрозами, найденных свидетелей, аудио- или видеозаписи. Однако нередко подобные факты подвергаются сомнению даже со стороны публики, не говоря уже о милиции. И главное — есть ситуации, когда факт физического или сексуализированного насилия был, но визуальных доказательств этому в принципе нет. В подобном положении оказалась минчанка Илона.
— Супруг постоянно поднимает на меня руку, недавно чуть не задушил. Когда говорю, что позвоню в милицию, супруг только улыбается: «Ничего не докажешь». А это и правда сложно: синяков как таковых не остается, а соседи ничего не слышат — не кричу, чтобы не испугать наших [пока еще маленьких] дочек, — рассказывала женщина.
Кроме того, бывают случаи, когда сексуализированному насилию подвергаются дети и подростки. Одно из последних громких подобных дел связано с рэпером P. Diddy: ему предъявлены обвинения в том числе в связи с исками взрослых людей, которые утверждают, что были изнасилованы им еще в подростковом возрасте. Однако в тот период жизни вряд ли многие задумываются о быстром сборе доказательств произошедшего и в принципе до конца осознают, что именно с ними случилось. Да и защиту дети обычно ищут не у милиции, а у родителей или других взрослых, которым ребенок доверяет. Если их нет, скорее всего, произошедшее останется тайной.
Тем более нередко жертвами насилия становятся дети из семей, где им не уделяется достаточно внимания. Тогда детьми становится легко манипулировать — и их можно убедить молчать.
— Недостаточная поддержка со стороны родителей, недостаточная забота побуждают детей искать внимания и близости вне дома. Риск стать жертвой насилия выше у ребенка, который не особенно хорошо знает правила безопасного поведения в интернете и соответствующего возрасту сексуального поведения, — подчеркивала Алина Кузнецова, специалистка эстонского государственного сервиса помощи «Дом детей».
Вдобавок в таких семьях могут попросту не заметить (или не хотеть замечать) очевидные признаки того, что с ребенком происходит что-то странное.
— В 9 лет меня первый раз изнасиловали. Тогда же я начала наносить себе увечья. Если бы взрослые, которые были рядом со мной, обращали на меня внимание, они бы наверняка поняли, что со мной произошла какая-то травма, — рассказывала «Холоду» модель Светлана Алексеева. — В 12 лет я писала в соцсетях про изнасилование и про то, что хочу сдохнуть. Я точно знаю, что [старшая] сестра это читала, но она никак не отреагировала. Ей было все равно, как и матери.
Еще один момент — даже прямо рассказанные детьми истории могут восприниматься взрослыми как выдумка, ведь в большинстве случаев насильниками в них выступают родственники или близкие люди. Так случилось, например, с россиянкой Людмилой Семашко: в детстве ее трогал за интимные места новый муж ее бабушки, но та списала все на «фантазии» девочки.
— Может, вы просто не хотите об этом [насилии] знать? Потому что тогда придется что-то делать, решать, менять… Это так неприятно, стыдно, некрасиво! Лучше мы сделаем вид, что ничего не происходит, а еще лучше — обвиним саму девочку, что она все придумала, лишь бы не вынимать голову из уютного теплого песка, в котором так славно жить, — объясняла такое поведение взрослых психолог Катерина Демина.
Жертв нередко обвиняют в том, что они сами шли в места, где их могла поджидать опасность. Только от этого нельзя застраховаться
Гендерная исследовательница Ирина Сидорская объясняла «Зеркалу», что подобные обвинения произрастают из рационализации страха людей оказаться на месте жертвы.
— Срабатывает вера в справедливость: «Если я буду вести себя хорошо, то со мной ничего не случится». Соответственно, если с тобой что-то случилось, то ты вела себя неправильно. Но нужно понимать, что мир вокруг непредсказуемый: нет «правильной» одежды, нет «правильного» поведения, нет способа заранее определить, абьюзер перед тобой или нет, — поясняла изданию CityDog.io психолог Ката Амурская. — Мы никак не контролируем окружающий мир, но нам хочется верить в обратное.
Кроме того, со стороны ситуация часто кажется черно-белой. Но оценивающие люди могут закрывать глаза на все обстоятельства произошедшего или просто не знать о них. Абьюзеры, как правило, не ограничиваются одним видом насилия. Часто на жертву оказывается психологическое давление в виде манипуляций, в том числе длительное финансовое насилие.
Вопрос именно сексуализированного насилия сложен еще и потому, что к его оценке примешиваются существующие гендерные стереотипы. Многим кажется «справедливым», что женщина подверглась домогательствам или изнасилованию, если выглядела сексуально (например, надела привлекательную одежду или накрасила ярко губы).
Одежда и макияж никак не соотносятся с желаниями человека: сказать «нет» имеет право каждый, независимо от внешнего вида. А если следовать логике подобной «перестраховки», может оказаться, что женщине безопасно только сидеть дома и вообще ни с кем не общаться.
— Девушкам постоянно предъявляют требования в духе «ты плохо выглядишь», «ты себя запустила», «ты не возбуждаешь» — но при этом если девушка сама решает, как выглядеть, как проявлять свою сексуальность, и в целом из позиции объекта переходит в позицию субъекта (то есть заявляет о своем праве на сексуальность), то ее осуждают. «Она шлюха», «она все выпячивает», «так вести себя неправильно», «если с тобой что-то случится, то ты сама виновата», — приводит примеры Амурская.
Чтобы «натренировать» эмпатию в этом вопросе, можно вспомнить о правиле «отзеркаливания». Обычно его применяют для переворачивания гендерных ролей в конкретной ситуации, чтобы оценить, будет ли она все еще казаться уместной. Однако похожую тактику можно применить и к случаям с обвинением жертвы. Представьте, что вы, например, говорите в лицо другу, который перевел деньги телефонным мошенникам, что он наивный, глупый и вообще сам виноват. Это и есть обвинение жертвы: очевидно, что реальное обвинение в суде предъявят только мошенникам, а пострадавший ни в чем не виноват, каким бы наивным он ни был.
У того, что обвинения в насилии могут появляться гораздо позже самого эпизода, тоже есть объяснение
Во-первых, это часто происходит в ситуациях, когда насилие происходило с людьми в детском возрасте, как мы уже отметили. Во-вторых, решает все тот же стресс.
Пожалуй, впервые вопрос «почему жертвы молчали так долго» стал активно задаваться после громкого дела продюсера Харви Вайнштейна, осужденного за изнасилования. О расследовании в его отношении стало известно в 2017-м, а самый давний случай домогательств, рассматриваемых в деле, произошел в 1984 году. Многие пострадавшие упоминали, что их останавливало чувство стыда, замешательство, а также страх перед скандалом и лично перед Вайнштейном. Кроме того, как стало известно, он платил жертвам за молчание или просто запугивал их. Об угрозах со стороны Вайнштейна рассказывали такие известные актрисы, как Гвинет Пэлтроу и Кейт Бекинсейл.
Актриса Хизер Грэм, которая однажды отказалась подниматься в номер к Вайнштейну, на своем примере объясняла для Variety, почему женщины становятся жертвами насилия и при этом молчат годами.
— Вопрос в том, что определяет домогательство на рабочем месте. Вайнштейн не предлагал явную сделку — секс в обмен на работу, — хотя понятно, что он именно это имел в виду. И я не пошла к нему в отель. Такой внутренний диалог ведут многие женщины, и он удерживает многих из нас, чтобы делиться своими историями. Мы не хотим, чтобы на нас нападали за то, что мы якобы увидели то, что могло быть, а могло и не быть. Мы не хотим, чтобы нас считали слабыми из-за того, что мы не можем справляться в бизнесе, которым руководят мужчины. Мы не хотим терять работу из-за того, что нас определяют как «неудобную женщину». Мы не хотим быть первой или остаться единственной высказавшейся, — говорила Грэм.
Если даже женщины, обладающие известностью и влиянием, боятся заявлять о насилии, то для тех, кто не имеет такого веса в обществе, это становится еще сложнее. Однако долгое молчание вовсе не означает, что случаи насилия выдуманы или «стало выгодно представить ситуацию в другом свете», как иногда говорят. Часто немало времени уходит на внутренний диалог, о которой писала Грэм, возможно, даже борьбу с собой, прежде чем рассказать о произошедшем.
Помимо этого, нередко проявления насилия в обществе нормализованы. Это влияет на то, что когда пострадавшие решаются сказать, что с ними произошло, то их опыт не признается травмирующим или из ряда вон выходящим. Мол, «все терпели — и ты потерпишь». Подобное отношение заставляет человека чувствовать себя еще более обесцененным, униженным и непонятым, а значит — и молчать.
